Книга Толстой, Беккет, Флобер и другие. 23 очерка о мировой литературе  - Джон Максвелл Тейлор

За жизнь Вальзер написал много стихов – в его собрании сочинений они занимают сотни страниц, – но ни одно отдельное стихотворение не способно так отзываться, как вот этот фрагмент, помещенный внутрь истории переживающего субъекта. Мы видим и обоняем то же, что и Йозеф, но еще понимаем, что́ смена времен года означает для Йозефа, какие заботы и тревоги она так мощно уравновешивает. Завороженная, восхищенная проза, подобная этой, впускает нас в сознание человека, для которого пейзаж Швейцарии в его переменчивых настроениях – вечное благое присутствие, но человек этот способен в равной мере чувствовать благодарность за уют теплой постели.

9

Гюстав Флобер
«Госпожа Бовари»

«Госпожа Бовари» – история одной непримечательной мелкой женщины из французской глубинки, которая, заскучав в браке с неуклюжим сельским врачом, впутывается в парочку внебрачных связей, ни одна из которых не складывается хорошо. Потакая своему вкусу на дорогие вещи, она безнадежно погрязает в долгах, затем от отчаяния принимает крысиный яд и убивает себя.

В свое время этот роман читался как документ новой школы реализма – и антиромантический (хладнокровное вскрытие сентиментальных мифов, согласно которым живет главная героиня), и антибуржуазный (критика ханжества и придирчивости общества, которое не оставляет романтическим душам ни единой лазейки). Современная карикатура изображала автора книги Гюстава Флобера облаченным в хирургический фартук, со скальпелем, занесенным над кровоточащим сердцем Эммы. Образ Флобера как писателя клинического – со всеми оттенками слова «клинический» – подкреплял ведущий критик той эпохи Шарль Огюстен Сен-Бёв, напоминавший своим читателям, что Флобер происходит из семьи медиков (отец его был уважаемым хирургом), и воспевал его как путеводный свет новой волны в литературе – «научной, экспериментальной, взрослой, мощной, чуть суровой»[122].

В действительности на «научный» реализм Флобер смотрел крайне двояко. Он, несомненно, считал, что романист обязан занимать по отношению к своим персонажам объективную позицию, позволяя их судьбам идти своим логическим чередом, в той же мере, в какой ученый не вмешивается в ход эксперимента. Флобер также исповедовал и довел до совершенства подход «клинической» точности во французской прозе. И все же по темпераменту и складу натуры он считал себя романтиком, пережитком былой Франции Наполеона III. С художниками реалистического авангарда, среди которых пресловутее всех Гюстав Курбе, у Флобера связей не было. И действительно, завершив «Госпожу Бовари», он ринулся в «Саламбо», историю пылкой любви в декорациях древнего Карфагена, с великолепными батальными сценами и мрачными описаниями пыток и человеческих жертвоприношений.

«Госпожа Бовари» увидела свет в 1857 году, когда Флобер был на четвертом десятке. Первый изданный роман, и родился он на странном перепутье в жизни писателя. Его не оставляло воспоминание о картине Брейгеля «Искушение св. Антония», которую он повидал в поездке 1845 года, и на полтора года Флобер полностью погрузился в сочинение истории о святом отшельнике, в роскошной прозе. Но пара близких друзей, кому он прочел готовую работу – протяженностью в пятьсот страниц, – откликнулись растерянно и уговорили его бросить ее как не подлежащую изданию. В наказание себе, как способ дисциплинировать воображение и очистить прозу от метафорической избыточности, он по их совету взялся за тему, которая не позволит никаких лирических отступлений: супружеская измена в скучном французском провинциальном городке.

Вот что делает Флобера романистом для романистов: его способность формулировать большие вопросы (например, следует ли сравнивать эротические приключения и последующее самоубийство провинциальной пустышки со страстями и смертью Клеопатры?) как задачи композиции – в нашем случае какими были бы самые подходящие язык и повествовательные приемы для Эммы, такие приемы и язык, которые ни приуменьшат, ни преувеличат ее значимость и позволят выразить ее обстоятельства (или позволят ее обстоятельствам выразить себя), но не сделают из нее марионетку, изрекающую мнения автора?

Чутье Флобера подсказывало ему, что роман того рода, какой он замыслил, сосредоточенный на анатомии одного-единственного персонажа, с немногими внешними событиями, необязательно должен получиться без драматического интереса, что в правильных руках психологический анализ способен быть столь же стремительным, ясным и рвущимся вперед, как и повествование. Все дело в стиле, в том же внимании к прозаической композиции, какое уделяют поэзии.

Работая над «Госпожой Бовари», Флобер написал несколько полуночных писем своей тогдашней любовнице – писательнице Луиз Коле. Эти письма стали в итоге летописью развития романа и исследованием трудностей, возникавших на пути. Некоторые сочинены в радостном порыве, другие же – в унынии, они по праву стали знамениты и составляют неотделимый довесок к проекту «Бовари».

Ирония его положения, признается он Луиз, в том, что вложил сердце и душу в начинание, к которому у него нет природного таланта:

Книги, которые я более всего готов писать, в точности такие, для которых я менее всего одарен. «Бовари» в этом отношении станет несравненным чудом мастерства… ее предмет, персонажи, воздействие и т. д. – все мне чуждо… Я подобен человеку, что играет на фортепиано со свинцовыми шарами, привязанными к костяшкам[123].

Вопреки тяготам, которые он описывает в своих посланиях – по сути, трудности работы на миниатюрном холсте, – Флобер не дает себе поблажек, не допускает компромиссов. Изолированный в провинциальном уединении с матерью и юной племянницей, составлявших ему компанию, он погружается в воображаемую жизнь Эммы все глубже и глубже. «Madame Bovary, c’est moi»[124], – заявил он – или ему приписывают эту фразу – годы спустя. Что он имел в виду – или же, раз она не запечатлена документально, – что подразумевает это гномическое высказывание, обросшее легендами? Возможно, не более чем то, что он вложил всего себя в создание Эммы, что в белом калении творчества индивидуальная самость художника сожжена и впитана в его творческую самость. Но Шарль Бодлер, единственный из всех современников Флобера, отчетливее всего видел, до чего радикально тот перекроил карту художественной прозы, схватился за это: чтобы написать Эмму, Флоберу пришлось обжить ее столь полно, что в некотором смысле он ею стал – стал женщиной; но, кроме того, и Эмма в его руках стала «непривычной и андрогинной», существом в женском обличье, движимым, по сути, желаниями мужской разновидности, властными, подавляющими и направленными на физическое удовлетворение[125].